Началось

[nakedsword]

Название: Осенние листья
Фандом: Рудольф Нуреев
Пейринг: Эрик Брун/Рудольф Нуреев
Жанр: эмм... пвп?
Рейтинг: NC-17
Размер: драббл
Предупреждения: хедканоны, слабая матчасть

Все так чрезмерно — и слишком теплая для Дании осень, и величина парка, который изначально служил охотничьими угодьями, потом — местом вдохновения для печального композитора, который покончил с собой задолго до того, как внес вклад в мировую культуру. Его дочь вышла замуж за предприимчивого средиземноморца, сумевшего избавить поместье от непомерных налогов, и вот, в результате такой длинной цепочки событий вы с Руди оказались посреди усыпанного палой листвой леса, на багряно-багрово-златосверкающей поляне, заставившей бы покраснеть любые декорации — от стыда за свое убожество. Руди скакал среди них, как заправский фавн.
И ты смотрел на то, как твой принц Дезире танцует для молчаливо застывших деревьев, для тебя, такого же беспробудного. Кое-как повязанный через плечо плед почти сразу спланировал наземь, и, наконец остановившись, он принялся хохотать — над своей наготой, над своей ничтожностью, над своим величием.
Сколько бы вы не учили английский, у вас нет общего языка, кроме того, который вторгается в сокровенное, да там и остается навсегда, наделяя вас божественной немотой. Поэтому ты ничего не сказал, просто встал, просто сделал три или четыре шага, преодолел небольшое расстояние, отделявшее тебя от Руди, — на что решался не так часто, — обхватил его своими лапищами, вдруг показавшимися такими огромными, такими неуклюжими, медвежьими, русскими, татарскими, — и перекинул через плечо.
И понес, сам не зная куда, наверное, к той огромной куче листьев, собранной старательными садовниками, и мышцы твоей спины подрагивали вовсе не из-за тяжести, а из-за того, что Руди так счастливо смеялся, уткнувшись в тебя лицом, щекоча своим дыханием.
Можно было бы шлепнуть его по заднице, и в какой-то степени и хотелось — в той степени, в которой Эрик Брун вообще может чего-то хотеть. Руди, естественно, отозвался бы на это с восторгом, как на все, что касалось его нервов, но если начнешь ублажать Руди, то остановиться уже не сможешь никогда.
Поэтому ты только сдернул с его задницы трусы, позволив ветру обдувать ее, комарам — кусать ее, открывая к ней доступ всему мельчайшему датскому гнусу, и лишь себе запрещал к ней прикасаться, нанизывал себя на этот запрет, как на шпагу.
Весьма бутафорскую, впрочем. Ты сбросил его на листья, лицом вверх, с раздвинутыми ногами, как он не любил, мягко говоря, а точнее, ненавидел, предпочитая стоять в самой животной позе и глухо рычать. Мир погас и вспыхнул снова.
Ты знал, что будет, когда входил в него сверху, — ну вот, опять не уберегся, кто бы мог подумать? На самом деле, вполне можно не целовать этот рот, ты пробовал, у тебя получалось, но когда его глаза становятся такими огромными, больше, чем у загримированной балерины, такими беспомощными, зовущими, плачущими, — так легко поверить, что это настоящий Руди. Обнаженный и беззащитный, распотрошенный, пронзенный, покорный, сдавшийся… Как же дорого ты заплатил за это заблуждение.
Когда он так выгибается под тобой, и морщины вокруг его глаз разглаживаются, и рот становится непристойно-алым, и у него как будто слезы на глазах, а вообще-то и правда слезы, и он шепчет: «Эрик, Эрик», а затем по-английски: «Fuck me», и затем по-французски: «Oh mon dieu», и затем по русски: «Blyat», — как же легко поверить, что победил его, сломал, что он твой.
Так оно и бывает: он растекается под тобой лужей, он плачет и лепечет всякие глупости, вроде «Эрик, я люблю тебя», — наверное, на эсперанто, — и у него на лице такая боль, что ты невольно замираешь и голосом неумелого подростка спрашиваешь: «Ты в порядке?» А в ответ получаешь поток ругательств на всех языках Вавилонской башни и среди них долгожданное: «Don't stop please, don't stop».
Но ты помнишь, как однажды, после того как он превратился под тобой в тысячу ручьев, впитался своей влагой в каждую твою пору, ты проснулся в шесть утра и услышал разговор по телефону, и тебе хотелось кричать: «Please stop. Please stop».
Он расхаживал по спальне в доме вашей преподавательницы, для которой секс, нормальный или нет, имел такое же значение, как спаривание шиншилл, разводимых для шубок: есть ли от этого какой-то толк? Ей нравилось то, как Руди любил Эрика, то, как Эрик ненавидел Руди, — до боли в животе, до сдавленного крика, до поцелуев в сбитые ступни, — и у нее всегда был готов для них диван. Итак, Руди расхаживал по комнате, голый, со своим комично огромным членом, каждую венку, каждую жилку, каждую неровность которого ты выучил и зазубрил за последние месяцы, и готов был повторять этот класс еще и еще. Вообще-то от него ужасно пахло. Вообще-то он много лгал. Вообще-то он говорил в телефон: «О, конечно, да, Марго, я так счастлив».
Да, Марго, не останавливайся, Марго, да, да, да. Ангажемент в Ковент-Гарден стоит тысячи оргазмов.
И вот его не стало — того, кто плакал, умолял, целовал руки, обещал все, клялся во всем, так непристойно громко стонал, — он исчез.
«Ты же говорил, что не сможешь жить без меня. Но ты живешь. Мать твою, ты живешь».
…Поэтому теперь, спустя годы, ничего не остается, кроме как швырнуть его навзничь на ковер из листьев и лечь сверху, придавить своим телом, чтобы он не смог перевернуться, спрятать лицо, господи, да он же никогда и не пытался.
Руди перестал смеяться, — не этого ли ты добивался? — он ненавидел чувствовать себя скованным, несвободным. Он отталкивал тебя, пока еще плоскими ладонями в грудь, хмурился, шарахался назад, но ты знал, что с этим делать, — взять его лицо в ладони и сказать: «Таким, вот таким я люблю тебя больше всего».
Удивительно, но это правда. Ты любишь его злым, ненавидящим, некрасивым, разбитым, уничтоженным, то есть таким, каким он никогда не бывает. Сколько раз это уже случалось? Ты говорил ему ужасные вещи. Ты говорил, что он просто дрессированная обезьянка во фраке, которая вообразила себя человеком. Говорил, что стыдишься любви к нему, как в жизни ничего не стыдился, что хотел бы умертвить себя вместе со своей любовью. Говорил, говорил, говорил. А он просто раздвигал перед тобой ноги.
Как он сделал и сейчас, зарываясь плечами в листву, способный принять что угодно и отдать что угодно. Однажды в детстве ты коснулся горячей плиты, и слово «боль» с тех пор казалось тебе бледным и недостаточным. Ты входишь в него, и слова теряют всякий смысл. Кроме двух, может, трех, настолько смешных, что уже через час ты притворишься, что их не знаешь.
Руди, мой Руди.