Сорри нот сорри

[nakedsword]

Я это даже на Фикбук не потащу, потому что мне даже перед Фикбуком неудобно.

Название: Железная маска. Монастырь
Фандом: Филипп Орлеанский
Персонажи: Людовик XIV, мадам де Монтеспан, герцогиня Орлеанская, герцог Шартрский (сын и наследник Месье), шевалье де Лоррен
Жанр: сентиментальный романс
Рейтинг: где-то в районе PG-13
Размер: два драббла
Предупреждения: очень барочный текст
Статус: закончен

~2000 слов

1. Железная маска

1670 год

Она раскинулась на королевском ложе так, что хотелось немедля позвать живописцев, из тех, что хороши в мифологических сюжетах, дабы изобразить ее как аллегорию некой богатой и цветущей страны. Холмы ее плоти, золотистые реки ее волос, разметанных по подушке, вздымающиеся белоснежные пики ее грудей, увенчанных сосками цвета рассветной зари. Ее сладчайшее лоно, ее сливочная кожа, душистая и драгоценная, как шелк папских одежд, без единого изъяна, такая гладкая, даже сейчас, в этой прохладной спальне с распахнутыми окнами, несмотря на разгар зимы.
Потому что он всегда приказывал распахивать окна, с тех пор как понял, что его приказов станут слушаться. Ему была невыносима духота его юности, в которой тяжелые ароматы амбры и мускуса с восточными приторными нотами роз и кричащим всплеском гиацинта призваны были заглушить вонь заживо разлагающегося тела — тела его матери.
И сейчас он подошел к окну, остывая после соития, ощущая, как ледяное дуновение зимы растворяет в вечности запах пота и спермы, человечье-животных соков, которыми он был так полон, порой казалось — чрезмерно.
А его прекрасная Атенаис возлежала среди фламандского батиста, среди алансонского кружева, среди кордовской кожи и красного дерева с искусной резьбой; на боку, подперев головку точеной ручкой с идеально пухлым локтем, и ее вишнево-карие глаза бархатисто мерцали, затемненные веерами ресниц.
— Так он в Италии? У Колонны?
К прекрасному телу прилагался чарующий голос, контральто, достойное итальянской оперы, а еще — беспощадный ум Мортемаров, и едва ли не каждая фраза из ее уст звучала как максима, как параграф из трудов иезуитов, как абзац из письма острослова, даже если она всего лишь спрашивала, где здесь можно облегчиться, и он подумал: «Как же я осмелился? Как же я смог?»
Ведь она была из тех женщин, каких он боялся, казалось бы, совсем недавно, почти вчера; тех, резких и хлестких, с остро отточенными манерами, носивших свое изящество как броню. Олимпия де Суассон была из таких, и он тяготился каждым мигом, проведенным с ней, как обязанностью, будто она владела им, а не наоборот, и это привело к величайшему заблуждению в его жизни — уверенности в том, что он влюблен в мадемуазель де Лавальер.
Она была хромая, и глупая, и безопасная, еще слабее духом, чем он, но не обязанная это скрывать. Дуб в Фонтенбло, у которого он услышал ее признание, какое-то время оставался для него святыней, а сейчас он готов был срубить его, как памятник своей ничтожности.
Все изменилось; все так изменилось. Как будто тот бестолковый Луи уже умер или содержался под стражей в дальней крепости, в железной маске. Его место занял другой, кто владел Атенаис безраздельно, как бриллиантом в короне, как роскошным дворцом или храмом, в который имел право входить только он.
И однако: о чем же она спросила? Он забыл, углубившись в свои мысли, в ощущение холода на своей коже, в растекающиеся по телу последние волны блаженства. Она ждала и ждала его ответа, уже привыкнув к этим паузам, которые он тоже не так давно научился делать многозначительными, умело скрывая то, как трудно ему сосредоточиться хоть на чем-то.
Ах да. Шевалье де Лоррен. Повод для разговоров шепотом, для обмена на ярмарке сплетен, и у любовницы короля, разумеется, должен быть самый свежий товар.
— Да, он в Риме, у коннетабля Колонны, и это говорит лишь о том, что он лелеет тщетные надежды вернуться.
— Лишь о том? — И снова мастерство Мортемаров превратить твои слова в нечто совсем другое, чего ты и не собирался говорить; но теперь ты можешь заставить тебя слушать.
— Ничего нейтральнее Рима нельзя и придумать, да и где же Гизам еще обретаться, ведь они всегда пытались быть святее Папы. И больше французами, чем король, — не удержавшись, добавил он. — Шевалье де Лоррен как бы говорит нам: «Смотрите, я не уехал в Вену, где мог бы поступить на службу к Императору, не отправился даже в Венецию, к главе своего рода герцогу Лотарингскому, но я там, откуда меня не зазорно позвать назад», — хотя этого, конечно, не будет никогда.
— Мне кажется, что шевалье де Лоррен как бы говорит вам другое. — В ее взгляде, улыбке вдруг появилось что-то почти искренне нежное, едва ли не материнское. — Вам и только вам.
Сейчас последует тончайшая мортемарская сентенция, из тех, которые его когда-то до смерти пугали, пока он не осознал, что не обязан на них отвечать и даже их понимать. И он молчал, в свою очередь ожидая.
— Шевалье де Лоррен остановился в доме Марии Манчини, чтобы сказать вам: «Вы помните, как любили ее и как вас с ней разлучили? Что вы чувствовали тогда? То же я чувствую теперь».
Женская сентиментальность! Эта кровь, что наполняет их детородные органы и ежемесячно извергается из тела, в промежутках перегревает им мозг, отчего даже лучшие из них не способны мыслить здраво.
— О мадам, ничего подобного шевалье де Лоррен никогда не скажет, ибо, при всей своей дерзости, не держит меня за дурака. И не думает, что я поверю, будто Гизы способны хоть что-то чувствовать.
— А Бурбоны? Бурбоны способны?
Конечно, на это стоило рассердиться, и он рассердился, и вроде бы спонтанно, но при этом не мог не признать, насколько деланный его гнев. Это был только повод, чтобы избавиться от нее, прервать их свидание, отправиться к себе пораньше. Ибо как только она произнесла эти слова (внушенные ей Месье, без всякого сомнения, тем Месье, который вел подкопы со всех сторон, снова и снова, проявляя упорство, каковое до последнего времени предпочитал скрывать, словно тайное оружие, надо сказать, внушившее Людовику некоторое почтение к нему, впервые за тридцать лет совместной жизни), — он понял, что так ело его и терзало в эти дни.
Ему представляли всю корреспонденцию между братом и шевалье де Лорреном, какую только удавалось перехватить, но вместо государственных секретов в ней обнаружилось лишь выражение той страсти, которая должна была внушить ему отвращение, а меж тем рождала в нем лишь странную докучливую боль.
И когда мадам де Монтеспан сказала то, за что, без сомнения, ей заплатили денег, он внезапно понял, в чем дело: да, довольно поздно, но он ведь известный тугодум.
Так что, дав вечерний пароль лейтенанту, он вдруг нарушил ежедневную рутину, — событие, способное даже в столь поздний час всколыхнуть весь двор и заставить его затаиться в ожидании войны, скандальной отставки или рождения незаконного принца, — велев Бонатану проводить себя в кабинет и встать на страже.
Ему нужно поработать с секретными документами — еще года два, три назад он обязательно произнес бы нечто подобное в качестве оправдания, но теперь предоставлял придворным упоительную для них возможность строить догадки. Он прошел в самый дальний, самый темный угол кабинета и открыл секретную панель, о которой не знал и Бонтан.
Шкатулка с пачкой писем, а сверху — медальон с портретом внутри, который раскрылся, стоило прикоснуться к нему, будто ждал его все это время, покрываясь слоями пыли. Мария, его смуглая леди, и один только взгляд на нее заставил его осознать, что все это время он не жил — он томился в железной маске в коридорах своих дворцов, в постелях прекрасных, но чужих ему женщин, такой же узник, как этот запертый и забытый медальон.
Ведь только то, что он чувствовал тогда, было настоящим, а сейчас железная маска превратилась в его лицо. Он перебирал письма, отлично зная, в котором из них содержится эта фраза: он помнил, какая погода была, когда он прочитал ее впервые, и как новый сюртук сдавливал его под мышками, и как надсадно кашлял Мазарини, и как все расплывалось перед глазами от слез.
«Тот день, который я проведу без вас, станет днем печали и горечи…»
Как раз на эти слова он наткнулся в одном из перехваченных писем шевалье де Лоррена и долго не мог понять, что же гложет его, что присыпает все удовольствия пеплом и солью. Ничего странного в таком совпадении нет: все его поколение списывало свои любовные послания с одних и тех же пиьмовников, потому что взрывавшийся в них фейерверк эмоций не поддавался выражению звуками человеческой речи. Так рычали звери в райском саду, так кричали птицы над крестом Спасителя, и только Франциск Ассизский сумел бы их понять.
Он любил Марию, звук ее шагов, шелест ее плаща, и скол на ее клыке, и вздернутую верхнюю губу. А она любила его пугливое, завистливое сердце, и его головокружения, и огромный нос, и выпадающие от болезни волосы, и не к месту встающий член, и большие руки, которые он не знал куда девать.
Ничего подобного шевалье де Лоррен не мог испытывать к его брату. Гизы на такое не способны.

2. Монастырь

1701 год

— Я не хочууу в монастыыырь! Я не поеду в монастыыырь! — кричала Мадам, как умела только она: так что галки взмывали с куполов церквей, а колокола отзывались тихим гудением.
— Матушка, вы не поедете в монастырь. Нет, не поедете, — не уставал повторять герцог Шартрский, изнывающий под весом ее объятий, но вынужденный терпеть.
Бесполезно было ей объяснять, что не все католички после смерти мужей отправляются в монастырь, а только по желанию, если она не выучила этого за все время жизни во Франции. Но он уже послал за брачным контрактом, зная, что ее немецкий разум успокоится чтением бесстрастного официального текста, не предусматривающего никаких монастырей в случае смерти Месье, зато указывающего размер увесистого вдовьего пенсиона.
А пока приходилось терпеть и вдыхать этот запах — несвежей ткани, застарелого пота, гниловатых зубов; тонкое амбре, которое в детстве казалось ему чем-то обыденным, естественным свойством его строгой, но доброй матушки, пока он, подросши, не понял, что от нее просто воняет, и оттого слишком многие презирают ее. О, сколько печальных открытий приготовила для него юность!
Но он привык к этому запаху, как и к ее безбрежному и обиженному самолюбию, и молча сносил, хотя сейчас внутри ворочалось: «А как же я? У меня вообще-то умер отец, который меня любил как умел, защищал как умел, и умер, защищая меня, — что будет дальше?»
Когда сестра его, Елизавета-Шарлотта, выходила замуж за герцога Лотарингского, злые языки наплели о ее будущем супруге самых скверных вещей: будто он получает удовольствие в постели лишь от насилия, и якобы в Вене, где он вырос, от него прятали молоденьких девиц. А сестра лишь смеялась: все, что угодно, лишь бы сбежать из этого двора, где ценят лишь бастардов, а уж там она посмотрит, кто больше любит насилие.
Даже родные дети короля страдали от его пристрастия к собственным ублюдкам, что говорить о племяннике, которому он уже успел подсунуть свою не просыхающую незаконную дочь, явно для того, чтобы наказать его?
Где бы ни жила теперь Мадам, в монастыре или на свободе, она ничего не значит и ничем не сможет ему помочь. О, если бы она хотя бы мылась чуть почаще, уж точно одно это могло изменить его судьбу.
Вырвавшись наконец из материнских объятий, поднимаясь в своих покои наверх, на лестнице он столкнулся с шевалье де Лорреном, имевшим вид, как всегда, отстраненный и деловитый.
Все же Гизам не откажешь в чувстве пристойности: он максимально удалился от участия в похоронах, лишь подписывал бумаги, будучи — все еще — первым советником двора покойного Месье, и почти не показывался на глаза в той безумной суматохе, которая поднялась в Сен-Клу в тот момент, когда Месье, бормоча непонятные слова, принятые сперва за испанский язык, рухнул лицом в тарелку с фрикасе за поздним ужином.
Герцог Шартрский понял, что и не видел его с этого самого ужина, а теперь он остановился, явно собираясь что-то сказать, и это был прекрасный повод наконец-то гордо прошествовать мимо, подняться наверх, оставив его внизу.
И все же герцог Шартрский остановился, может быть, потому, что было приятно смотреть на это лицо, некогда красивое, а теперь изъеденное временем и пороками, похожее на когда-то ценную монету, за которую уже не купишь ничего.
Сколько герцог себя помнил, еще до того, как осознал природу отношений между шевалье де Лорреном и своим отцом, еще более отталкивающую, чем запах его матери, он говорил себе, что уж точно не будет таким. Вся гордыня Гизов лишь внушала ему желание быть проще с нижайшим из своих подданных; их яркий блеск манил его плюхнуться в какое-нибудь свинство; их вкусы убеждали его в том, что он предпочитает обратное; их деловитость погружала его в лень.
Печальнее всего было то, что шевалье де Лоррен плевать на это хотел, однозначно и категорически. Зато он часто играл с Екатериной-Шарлоттой в какую-то глупую и никому не известную карточную игру, и иногда они склонялись друг к другу через стол и хихикали, как два заговорщика, сверкая глазами, словно видя родственную душу среди докучливой толпы.
Шевалье де Лоррен сказал:
— Позвольте уведомить ваше высочество о том, что на следующий день после похорон я отбываю в свое аббатство Нотр-Дам-де-Суассон, а прошение об отставке находится в вашей канцелярии.
Уведомить! Его обычная, ни с чем не сравнимая наглость, но по крайней мере он избавил герцога Шартрского от нелегкой задачи самому выставлять его вон, с которой он мог бы и не справиться. На секунду в нем вспыхнуло бешенство, желание запретить отъезд — и жалость к себе, ибо это выглядело так, словно вассал бежит от слабого господина. Но тут же оно угасло, растаяв в другой, совсем неожиданной мысли.
Герцог Шартрский не любил этого человека. Терпеть его не мог. И все же с его губ сорвалось в ответ:
— Уходите в монастырь?
И на сером, землистом лице де Лоррена на миг мелькнула тень горькой улыбки.