Пацан сделал

[nakedsword]

Название: Ночь в Амстердаме
Фандом: Филипп Орлеанский
Пейринг: шевалье де Лоррен/граф де Гиш
Жанр: драма
Рейтинг: NC-17
Размер: мини, около 3000 слов
Предупреждения: сомнительное согласие. Мыши, не грызите кактус! Он правда невкусный

1.

— Этот морской бой при Норт-Фореланде был одним из самых славных поражений, какие мне только доводилось видеть, — продолжил сидевший во главе стола граф де Гиш.
Точнее, он полулежал на грубо сколоченном деревянном стуле, и на лице его блестели бисеринки пота, хотя он снял камзол и расшнуровал весту. По его обнаженной шее стекала малиновая капля вина. Граф де Гиш был пьян — пьян вдохновенно и красноречиво. Его голос перекрывал весь гомон в таверне, который, впрочем, постепенно затихал. Все больше слушателей, юных французских волонтеров, собиралось возле его стола, чтобы завороженно внимать его речам.
Однако не все здесь наслаждались ими. Кавуа-старший процедил сквозь зубы в ответ на последнюю фразу графа:
— О, поражений ему доводилось видеть немало. — Эти слова предназначались не де Гишу, а шевалье де Лоррену, прислонившемуся к его плечу. — Послушайте, дорогой, что бы вы там ни задумали, приступайте сейчас. Мне не усвоить столько скверного немецкого вина и не менее кислого гасконского фатовства.
— Я задумал? — вскинул свои безупречные брови шевалье. — С чего вы так решили? Я слушаю.
— Слушаете? — фыркнул Кавуа.
— Слушаю, — кивнул шевалье. — И учусь.
Кавуа только цокнул языком с досады. А ведь так все хорошо начиналось!
Какие радужные перспективы открывались, когда они отправились на эту войну своей теплой компанией: оба брата Кавуа, шевалье де Лоррен и еще этот нескладный миляга Куален, который вечно хлопотал вокруг шевалье, будто приходился ему не кузеном, а доброй тетушкой. Десант на берега Темзы! Резня в Лондоне! Морские баталии под предводительством герцога де Бофора!
Ничего из этого не вышло: ни рукопашных на суше, ни отчаянных абордажей на море. Да и чего было ждать от купчишек-голландцев, в конце-то концов, с их чудовищным тарабарским наречием и не менее отвратительным пристрастием к пиву? Вместо этого пришлось самым недостойным образом жаться друг к другу на палубе флагмана, пока им на головы рушился горящий такелаж, и ждать, когда очередное английское ядро превратит тебя в кусок мяса.
Счастье еще, что шевалье де Лоррену пришла в голову эта чудесная затея с брандером — хоть размялись немного, пусть даже не пришлось пустить в дело шпаги. Но война продолжалась, еще можно было надеяться на потеху, как вдруг его величество всех спешно отозвал. Похоже, политическая погода переменилась, а меж тем на море бушевали такие шторма, что герцог Бофор до сих пор добирался сюда из Португалии.
Волонтерам было предписано ждать его в Амстердаме, чтобы он забрал их всех скопом домой, и жители этого несчастного города вскоре пожалели о том, что дали на то свое разрешение.
По мнению Кавуа, над ними еще мало куражились, учитывая, чего заслуживают эти чванливые бюргеры, похожие на жаб среди болот. Богатые кварталы на ночь перекрывали цепями и воротами, охраняемыми стражей, которая не пускала никого, а тем более шумных, праздных, взбудораженных войной французских юнцов. Ни золото, ни имена и титулы не произвели никакого эффекта. «Тнем пошалуйте с фиситом, как полошшено, коспотин маркиз», — плохо имитируя почтительность, шепелявил их офицер. Визиты! Кому же тут наносить визиты, кроме как в публичные дома, зачем они и явились, но глядите-ка: бюргеры охраняли своих дорогих и чистых шлюх не менее ревностно, чем жен и дочерей.
А раз так, то и пусть: кому нет дороги в рай, тот спускается в ад и заставляет его полыхать до небес. Эту таверну они выбрали за то, что здесь подавали вино, хотя бы цветом не похожее на уксус, а еще не так воняло прогорклым жиром и тухлой рыбой, как во всем этом чопорном и беспардонно богатом городе. Здесь иные лакеи ходили в шелках и платили золотом, и точно так же раздували щеки, как их господа.
Вот как раз такие лакеи и сидели в этом заведении, степенно попыхивая трубочками над своими пивными кружками. Завидев ввалившуюся волонтерскую братию, уже малость расхристанную, уже с затесавшимися по дороге девками, они принялись весьма дерзко кудахтать, но французы были так добры, что постарались их не замечать.
Однако ж доброты простолюдины не понимают, и Кавуа убедился в этом в очередной раз, когда — и получаса-то не прошло, только бутылкам посшибали горлышки, — перед ними возникла брылястая красноносая морда и заговорила на столь причудливо искаженном французском языке, что все поневоле прислушались.
Оказалось, что господ просят — надо же! — вести себя потише, не бить посуду и не хватать за задницы служанок, которые все здесь честные женщины, а если господам нужна продажная любовь, то пусть последуют в порт, где найдут компанию как раз себе под стать, — и желательно как можно скорее.
«О мой бог», — произнес в воцарившейся тишине шевалье де Лоррен, возведя глаза к потолку. И все переглянулись между собой, понимая друг друга без слов.
Тут-то и началось хоть какое-то веселье, когда обнаглевшего лакея подхватили за руки и за ноги и вынесли им двери. Догадавшись, что он выступал парламентером от прочих посетителей, взялись и за них. Выбили заодно пару окон, кого-то обмакнули в отхожее место, визжащих служанок выставили прочь, натянув им подолы на головы. Правда, сразу спохватились: а кто же будет подавать на стол? Хозяин таверны, негодяй эдакий, куда-то подевался, и веселые девицы подсказали: побежал за стражей. Покамест послали в погреб и на кухню этих самых девиц.
Тем временем хозяин вернулся и правда с подкреплением: десятком горожан с колотушками и в криво сидящих мундирах. Поскольку кружки все побили и пили из горла, то уже к тому моменту набрались изрядно, так что стражники подоспели вовремя: душа просила чего-то эдакого. Ножнами шпаг выбили у них из рук дубинки, а затем взяли на себя труд доволочь их до канала и отправить в воду одного за другим, соревнуясь, у кого громче плюхнет. Хозяин таверны от этого так опешил, что даже не попытался снова скрыться. Однако ему ничего плохого и не сделали, лишь велели метать на стол все, что есть.
Вот и отлично, а с последствиями пусть завтра разбирается французский посол.
Предводителями сего дебоширства были Кавуа-старший и шевалье де Лоррен, как и в предыдущие два дня их пребывания в Амстердаме. Вся молодежь тянулась к ним и заглядывала им в рот после истории с брандером. Шевалье делал вид, что ему все равно, но Кавуа льстило такое внимание: в конце концов, не ради этого ли и добиваешься славы? Чтобы стать первым среди равных, чтобы с тебя брали пример.
Но вот что происходило, когда в кабаке невесть откуда взялся де Гиш. Он вошел незаметно, пристроился возле знакомых, они завели разговор — и сначала один человек перебрался за тот стол, чтобы послушать рассказ де Гиша об особенностях фортификации Дюнкерка, потом другой, третий… Когда зашла речь о Норт-Фореланде, уже почти все волонтеры сгрудились в том углу, в рядом с Кавуа остался только его брат, шевалье со своим кузеном да пара самых верных прихлебателей.
И снова шевалье притворялся, что ему это безразлично, но Кавуа не собирался лицемерить.
— Нет, ну вы видели великого стратега? Утопил корабль, матросов, собственных слуг, зятя своего чуть не утопил, а разливается так, будто он сам Рюйтер. Подсяду-ка я туда да скажу ему что-нибудь веское, авось случится дуэль, а то я что-то заскучал.
— Стойте. — Шевалье положил ему ладонь на рукав. — Не нужно этого делать.
Кавуа в недоумении воззрился на него — откуда вдруг такое миролюбие? — и заметил, что шевалье следит за де Гишем внимательным взором, с тем особым прищуром, который Кавуа был уже хорошо знаком. Именно так шевалье смотрел на пресловутый брандер.
«Верно, что-то затевает, — с восторгом и предвкушением подумал Кавуа. — Не буду мешать».
Но время шло, на желудок давила тяжесть, и все сильнее хотелось завалиться в койку с парой сисек покрепче — а шевалье ничего не предпринимал. Да еще и заявил, что чему-то там учится.
— Чему же, позвольте узнать? — не выдержав, все-таки спросил Кавуа. — Как променять свое блестящее будущее на позор Орлеанского дома?
Губы шевалье тронула одна из его тончайших, чуть заметных улыбок, на этот раз скорее задумчивая, чем ехидная.
— Смотрите ближе, мой дорогой, — сказал он, отпив из бутылки и мягко, беззвучно поставив ее на стол. — Может быть, я учусь нравиться людям.
— Бросьте вы, вам что, не хватает своего очарования? И без того во Франции нет дамы, не готовой упасть перед вами на спину по мановению ваших ресниц.
Куален после этих слов отчего-то заерзал, а шевалье усмехнулся чуть отчетливее и вновь прислушался к речам за соседним столом, даже повернув голову в ту сторону. Кавуа уже думал, что он не ответит, но вдруг он проронил:
— Дело в том, мой любезный, что мое, как вы изволили выразиться, очарование действует вовсе не на тех, на кого мне надобно. — И Куален заерзал опять. — А тут у меня перед глазами живой пример… удач на этом поприще.
Сей ребус оказался сложноват для Кавуа, по крайней мере в нынешнем его состоянии, и он уже хотел махнуть на все рукой, сграбастать ближайшую бабу и поискать с ней какую-нибудь койку. Но тут де Гиш встал и принялся пробиваться к выходу — наверное, до ветру, — а вслед за ним внезапно поднялся и шевалье, прихватив со стола бутылку..
— Куда вы? — изумился Кавуа, а шевалье лишь сделал неопределенный жест, даже не оглянувшись.
Он настиг де Гиша у самых дверей, и вовремя — того уже изрядно штормило, а его правая рука, искалеченная еще при осаде Дюнкерка, совсем перестала работать после того, как ее едва не расплющило о борт тонущего судна. Покачнувшись, он бы рухнул на пороге, если бы его не удержал шевалье.
Де Гиш пробормотал невнятную благодарность, а шевалье подставил ему свое плечо в качестве опоры. И глядя им вслед, Кавуа каким-то образом догадался, что сегодня уже не увидит их обоих.

2.

Графа де Гиша отчаянно рвало в черные воды канала. Он опасно перегнулся над парапетом, его стало заносить, и тут же поперек живота ему легла твердая рука, а другая убрала с лица облепившие его пряди.
Кое-как выпрямившись и сфокусировав взгляд на стоящем перед ним человеке, де Гиш его наконец узнал.
— О, шевалье, это вы… Ваша доброта беспримерна и сравнится разве что с вашей храбростью.
Шевалье чуть нахмурился, пытаясь понять, не насмешка ли это. Действительно, в его собственных устах подобная фраза могла быть только исполненной сарказма, но де Гиш явно говорил искренне. «Вот еще одна разница между нами, — подумал де Лоррен. — Запомним же и ее».
Простодушно улыбнувшись, он протянул графу бутылку.
— Прополощите рот. Только для того эта дрянь и годится.
Де Гиш последовал его совету, а затем хряпнул бутылку о камень парапета, и тот словно окрасился кровью в неверном лунном свете.
— Пожалуй, с меня хватит на сегодня, — сказал он, поправляя шпагу. — Я остановился у ван дер Крюйса, это отцовский поставщик полотна. Надеюсь, меня пустят в дом до того, как я разнесу им ворота.
— Позвольте вас проводить, — вызвался шевалье. — Вы, кажется, не совсем здоровы.
— Старая лихорадка, ерунда, — отмахнулся де Гиш. — И я не могу более злоупотреблять вашей любезностью.
— Да я и о себе забочусь, дорогой граф, — уверил его шевалье, приобнимая за плечи и ведя подальше от канала. — С меня тоже на сегодня довольно, а перед сном не помешает прогулка, чтобы с утра не болела голова.
И они зашагали по пустым и гулким улицам Амстердама, на который с моря уже наползал предрассветный туман. Руку протяни — и пальцев не увидишь, но де Гиша будто вело чутье, а может, он не особенно задумывался, куда идет.
— Вы легкий человек, шевалье, — говорил он. — Легкий, но не легковесный. Я не то чтобы завидую вам…
— Зовите меня Филипп, — предложил тот.
Де Гиш вздрогнул:
— Нет, пожалуй, я…
— Простите, я слишком спешу со своим панибратством, — вновь перебил его шевалье, как бы с легкой обидой в голосе. В темноте его улыбки не заметил бы никто.
— Не в этом дело. Нет ли у вас другого имени? Ах, мои манеры сегодня ни к черту. Ни в коем случае не хотел вас оттолкнуть. Так или иначе, тот, кто не позволил мне свалиться в канал и умереть непотребной смертью, должен называть меня по имени.
— Благодарю вас, Арман.
Повисла немного неловкая пауза, которую прервал шевалье:
— Я слушал вас в таверне, и вы упомянули, что не хотели ехать в Голландию, а желали бы вернуться в Польшу, но его величество настоял. Признаться, ваша польская авантюра меня давно занимала, она казалась мне историей из романа…
— О, ничего из того, что было там, вы ни в одном романе не найдете.
Скверное немецкое вино все еще говорило в де Гише, и он принялся описывать свои злоключения в этой далекой, холодной, бесприютной стране — тем же тоном, что вещал перед толпой юнцов в кабаке, возможно, уже забыв о том, что его слушает теперь только один человек.
А потом, по мере того как сгущался туман, наливаясь синевой в предвестии рассвета, де Гиш словно забыл и о шевалье. Он отвечал на собственные вопросы, принимался рассуждать о чем-то, явно не знакомом собеседнику, и чего-то требовал, требовал — от себя.
— Отчего мне было не стать, к примеру, королем польским? Отчего бы не стать кем-нибудь? Принято же, чтобы человек кем-то становился. Коли ты в Древнем Риме — то сенатором, у варваров — вождем, у нас — королем. Кажется, это и есть слава. Добиваться ее — наивысшая добродетель. Это как куколке превратиться в бабочку, но что делать, если я не знаю, что я вообще за зверь? Мне словно нет места нигде, свет мне жмет, как тесный камзол…
— Так снимите его, — подал голос шевалье, впервые за долгое время. — Вам ли бояться условностей?
Звук чужого голоса ненадолго вверг де Гиша в оцепенение; он вновь осознавал рядом присутствие другого, а осознав, схватил шевалье за руку и воскликнул:
— А вы помните, как я рассказывал о том, что чуть не погиб в Польше? Что меня спас портрет возлюбленной, который я хранил на груди? Якобы он остановил вражескую пулю. Так вот, я все выдумал. Зачем? Не имею ни малейшего представления. Зачем я рассказываю молодым людям вроде вас подобные истории, которые они обожают? Чего я добиваюсь? Что мне нужно? Если бы я знал…
И они двинулись дальше, растворяясь в тумане, и речи графа становились все более смутными и темными.
— Я до сих пор иногда слышу музыку к балету «Времена года», ту партию, которую я так и не станцевал, испанского солдата. И слышу его голос, визгливый, мерзкий, жалкий, не мужской… Как же я его тогда презирал! В тот день все было конечно, а может, наоборот, все только началось. Но чего я добивался? О господи, любовь Мадам так же реальна, как ее портрет, пробитый русской пулей. Что же мне нужно, чего я хочу?
«Что же мне нужно? Чего я хочу?» — эхом неслось по узким улочкам над водой, как и звук их шагов, который вдруг снова замер. На этот раз остановился де Лоррен. Граф поднял на него вопросительный взгляд, а тот внезапно схватил его за воротник и втолкнул в ближайшую арку, припечатав щекой к стене.
Глаза де Гиша расширились от боли и изумления, когда шевалье навалился на него всем телом и прошипел в ухо:
— Я сейчас покажу, что вам нужно. Чего не могли дать ни Месье, ни Мадам.
Де Гиш зажмурился, лицо его исказилось в гримасе улыбки, у него вырвался не то стон, не то вздох, но не двигался, пока шевалье не начал сдирать с него кюлоты. Тогда он рванулся в сторону, чтобы вывернуться, шевалье вновь постарался прижать его к стене, и оба повалились на тюк сена, которым тут было усыпано все, ибо подворотня вела к постоялому двору с конюшней.
Графу по крайней мере удалось упасть на спину, прежде чем шевалье рухнул на него сверху, отчего лязгнули, столкнувшись их шпаги. Шевалье продолжал рвать на нем одежду, а де Гиш отталкивал его коленями, часто дыша и теперь уже точно смеясь. Впрочем, никакой радости в этом смехе не было.
— Вы поцелуйте меня… хотя бы, — кое-как выдохнул он с издевкой.
— Как вам угодно.
И шевалье накрыл его тело своим, попытался найти его губы, но граф отворачивался, и пришлось схватить его за затылок. Поцелуй был таким яростным, что обоих заставил стонать, а затем шевалье все-таки удалось перевернуть де Гиша лицом вниз.
— Этого вы хотите, да? — рычал де Лоррен, нащупывая его ягодицы. — Вот этого, верно? — вталкиваясь внутрь.
Плечи графа содрогались, возможно, от того же злого смеха. А потом он закричал.
Шевалье входил в него все глубже, у него стекленели зрачки, он двигался резко, коротко, быстро — и вскоре застыл, сцепив зубы до скрежета. В уголках его глаз выступили слезы.
Когда он выпрямился и встал, его тоже слегка шатало, будто опьянение наконец настигло его, заставляя двигаться неуверенно. Овладев собой, он принялся невозмутимо застегиваться, и только тот, кто хорошо его знал, заметил бы в нем некоторое смятение.
Де Гиш лишь приподнялся, опираясь на здоровый локоть, и молча наблюдал за ним без всякого выражения на лице. Шевалье с вызовом повернулся к нему, а граф произнес:
— Вы и правда пытались таким образом мне что-то доказать?
— Вовсе нет. — Шевалье протянул ему руку. — Мной руководило исключительно сострадание. Вставайте же, я отведу вас к ван дер Крюйсу. У него наверняка уже завтракают.
И действительно, проем арки за ним уже был совсем светлым. Не стоило здесь более оставаться, но де Гиш не шевелился, не замечая руки шевалье.
— Если бы я не был пьян и болен, я бы раздавил вас, как таракана. Надеюсь, вы это сознаете?
— Вполне, — пожал плечами шевалье. — Но когда вы станете трезвым и здоровым, — сказал он, повышая тон, — меня возле вас не окажется. И не потому, что я буду от вас убегать. А потому, что я свою дорогу хорошо знаю, и лежит она в направлении… — Он секунду помедлил. — Прямо противоположном вашему.
— Вот и ступайте своей дорогой, — тихо проронил граф. — Филипп.
Еще какое-то время шевалье смотрел на него, словно чего-то ожидал, затем отвесил легкий поклон, развернулся и беспечной походкой двинулся навстречу наступающему рассвету. Это заря окрасила его щеки нежнейшим румянцем, ведь известно, что гизары никогда не краснеют, тем более от стыда.