Фичок для Reinette

[nakedsword]

Название: Четыре раза, когда Бутвиль выручал Ла Мюссе, и один раз, когда не сумел
Фандом: Великий Конде
Жанр: барочный трагифарс
Рейтинг: NC-17
Размер: 6400 слов
Пейринг: основной - Бутвиль/Ла Мюссе; фоном Конде/Ла Мюссе, Бутвиль/все, что шевелится и не успело убежать
Предупреждения: нечто среднее между dirty talk и praise talk, херт/комфорт с упором на последнее, целительный хуй; полиамория; военные действия; немного гета (все герои бисексуальны). Не очень вычитано.

1.
Июль 1647 года. Каталония, безымянный холм неподалеку от Лериды

Конники спешивались после шестой за день атаки на вражеские укрепления, такой же безуспешной, как прочие. Крепкие, сильные мужчины с трудом сползали с седел, кряхтя, как старики. Обслуга сразу принялась плескать на них воду из ведер, тем не менее кто-то рухнул на твердую землю, сраженный тепловым ударом, не отойдя и трех шагов от своего такого же измученного коня.
Вода в колодце тоже заканчивалась, ее едва хватало лошадям. Взбешенные зноем, те рвались из рук конюхов, кусали друг друга, вставали на дыбы. Солдаты, такие же взвинченные, напустились на конюхов, те принялись огрызаться. Отборная ругань, отчаянное ржание, щелчки бичей прорезали раскаленный воздух, и вдруг в этот хаос ворвался юный гонец на маленькой испанской лошадке.
Она была из тех вертких местных созданий, что весело скачут, помахивая хвостами, несмотря на любую жару, да и всадник был удивительно свеж, пусть и покрыт дорожным песком с ног до головы. Он резко дернул поводья, так что кобылка его завертелась на месте, и какое-то время изумленно созерцал царящий вокруг хаос.
Затем ловко спрыгнул на землю и стал прокладывать себе путь сквозь столпотворение людей и лошадей; из-за легкой хромоты его походка казалась пританцовывающей, будто от избытка жизненных сил он был готов вот-вот пуститься в пляс. Пышная шапка черных кудрей почти совсем скрывала горб, и создавалось впечатление, что он втягивает голову в плечи — но лишь для того, чтобы повыше подпрыгнуть вверх.
— Ла Мюссе! — кричал он на ходу так звонко, что все оглядывались и расступались. — Ла Мюссе! Что у вас, черт побери, тут творится?
Словно какой-то компас вывел его к раскидистому тутовому дереву, где на походном стульчике сидел командир эскадрона и ел шелковицу с блюда, которое держал перед ним паж. На серой от пыли и пороха рубашке Ла Мюссе расцвели яркие ягодные пятна, как от кровоточащих ран, камзол валялся в жесткой сухой траве. После шестой атаки, которую он возглавлял лично, у Ла Мюссе только и осталось сил, что сбросить его и самому плюхнуться на стул. Ягоды он ел, чтобы экономить воду.
Юный гонец несколько секунд рассматривал пепельные локоны Ла Мюссе, предмет зависти всех придворных, теперь слипшиеся от пота и обвисшие, похожие на грязное мочало, его лицо, славившееся нежнейшим румянцем, теперь такое же серое, как его рубаха, а также огромную лиловую шишку на лбу — там, где пуля врезалась в свинцовую прокладку его шляпы.
— Славно вы тут развлекаетесь, — наконец произнес юноша.
— И вам добрый день, Бутвиль, — пробурчал Ла Мюссе, не глядя на него. — Какими судьбами?
— Да видите ли, господин принц, будучи в полной уверенности, что вы еще утром взяли эту высоту, отправил обоз к лагерю по южной дороге, и меня вместе с ним. Ему и в голову не пришло, что вам тут так понравится.
— Угу, — мрачно кивнул Ла Мюссе. — Прямо уходить не хочется.
Всему виной была плохая разведка, а может, предательство местных жителей, которые все никак не могли определиться, под каким королем хотят жить. Форт на холме был разрушен так давно, что даже значился не на всех картах, но внезапно оказалось, что стены у него еще довольно высокие, а за ними засел неслабый и хорошо вооруженный гарнизон. Одного эскадрона тут явно было недостаточно, однако Ла Мюссе легче было умереть, чем вернуться к господину принцу и доложить, что он не справился. А теперь под угрозой оказалось завтрашнее наступление на Лериду.
Воцарилось молчание, прерываемое лишь затихающим шумом на позициях и жужжанием здоровенных мух, привлеченных в большом количестве трупами, сложенными на телеги. Бутвиль без приглашения загреб с блюда горсть ягод и отправил их в рот. Губы его окрасились лиловым, придав ему окончательное сходство с чертом из сценок уличных комедиантов, не хватало только рогов.
— Вот что мы сделаем, — сказал он нарочито небрежным тоном. — У меня в обозе охрана небольшая, но бравая, а главное — свежая. Речушка здесь совсем высохла, и мы по руслу подойдем почти к самому форту. Вы изобразите атаку с фронта, а мы врежем им в зад, и дело в шляпе.
Ла Мюссе терпеливо выслушал это, хотя и прикрыв глаза и скептически вздернув брови, а затем схватил блюдо и смел оставшуюся шелковицу себе в рот.
— Вот что вы сделаете, — со вздохом сказал он, явно жалея, что приходится тратить последние силы на это. — Вы заберете свой обоз и пойдете в обход, через Ла Фуэнтес, к утру как раз доберетесь. А мне позвольте самому решать свои задачи.
— Но почему? — воскликнул Бутвиль, и ждавший такой отповеди, и надеявшийся на лучшее. Он был всего лишь волонтером в первой кампании, кем-то вроде адъютанта для особых поручений при своем кузене принце Конде, но ужасно досадовал, еще совсем по-детски, когда его гениальные идеи раз за разом отметались старшими товарищами.
— Потому что вы — ребенок, — рассудительно произнес Ла Мюссе и кивнул пажу на камзол. Тот поспешно поднял его и принялся отряхивать.
— Этот ребенок — Монморанси! — гордо вскинулся тот.
— Матушка ваша тоже Монморанси, пусть и не урожденная, — сказал Ла Мюссе, вставая и продевая руки в рукава поданного камзола. — И она меня казнит не хуже Ришелье, коль вас убьют по моей вине. Это если господин принц ей хоть что-то оставит.
— Вам в любом случае не поздоровится, так почему бы не рискнуть? — не сдавался Бутвиль, семеня за ним по растрескавшейся от зноя земле.
— Будьте так любезны, дайте мне делать свое дело, а сами займитесь вашим, — бросил через плечо Ла Мюссе с тоской оглядывая кавалеристов, кучками собравшихся в тени, думая, каким чудом он будет поднимать этих людей в седьмой раз за день. Те отвечали ему взглядами не менее тоскливыми, а то и затравленными.
— Значит так, — вдруг произнес Бутвиль тихо, но столь зловеще, что Ла Мюссе невольно обернулся. — Я вовсе не обязан вас слушаться. Сверим часы, — он потащил из кармана здоровенный хронометр на цепочке, — на моих четверть пятого. В пять ровно я атакую форт с тыла, а вы занимайтесь, чем хотите.
Ла Мюссе возвел глаза к небу.
— Святая дева, что я слышу? Только вас не хватало этому дню, Бутвиль, только вас.
— Прощайте, — сухо проронил Бутвиль и поспешил к своей лошади, которая, терпеливо дождавшись своей очереди у поилки, с наслаждением пила грязную, взбаламученную другими животными воду.
Покачав головой, Ла Мюссе тяжело вздохнул и достал свои часы — новенькие, позолоченные, блестящие, с выгравированной на крышке надписью CARPE DIEM — подарок пресловутого господина принца.
В половине шестого форт был взят.

2.
Август 1647 года. Лангедок, где-то на дороге в Каркасон

Обоз благополучно добрался до Лериды, но взять ее все равно не удалось, и постепенно принц Конде осознал, что и не получится. А вот что может выйти, если он тут застрянет, — это потеря всей армии и Каталонии в придачу; эти соображения заставили его снять осаду, но ведь их еще надо было донести до Мазарини.
Никакие письма и бумаги не справились бы с этим делом лучше, чем Ла Мюссе, прирожденный оратор, так что он и отправился в Париж с поручением принца. А с ним — Бутвиль, с куда меньшей готовностью, потому что его вызвала мать, которая якобы слегла с опасной болезнью. На самом деле, как подозревал Бутвиль, она просто хотела вернуть сына домой.
Господин принц не пожелал с ней спорить, дабы не огорчать уже собственную матушку, пребывавшую с ней в родстве и дружбе, а Бутвиль чувствовал себя ребенком, которого рано отсылают с праздника взрослых. Неторопливый испанский генерал Айтона наконец собрал свою армию, а значит, было что разгромить в честном полевом сражении, что намного веселее, чем глотать песок в траншеях под неприступной крепостью.
В путь он отправился, проклиная весь белый свет, так что даже красноречивый Ла Мюссе сумел существенно пополнить свой словарный запас. Однако стоило им оказаться среди оливковых рощ Лангедока, как отчаяние Бутвиля сменилось восторгом.
Ибо он вспомнил, что на белом свете, кроме пушек, коней и доспехов, существуют еще и женщины — много женщин. В военном лагере их, конечно, не водилось, жители окрестных селений прятали своих дочек от всех, а от французов в особенности, да и в Барселоне поступали так же. А тут такое разнообразие очаровательных окситанок, в белых платьях с пышными рукавами, подчеркивающих, а не скрывающих их смуглые прелести. К тому же Бутвиль впервые в жизни оказался без надзора старших родственников и прочих воспитателей.
Совсем ошалев от такой свободы, он останавливался бы возле каждой торговки на дороге, если бы Ла Мюссе не напоминал ему, что они вообще-то спешат с поручением от главнокомандующего к первому министру. Поэтому внимание они уделяли только самым хорошеньким.
— Сколько стоят эти румяные яблочки? — спрашивал Бутвиль с таким огнем в глазах, что девушка вся вспыхивала, польщенная и смущенная вниманием благородного господина. — А вот эти? — И рука его тянулась к груди девицы, по которой его хлопали не слишком рьяно.
После полудня он перешел от легкого флирта к чему посерьезнее — правда, лишь в своих мечтах. Он принялся расписывать Ла Мюссе парижские бордели — будто тот их никогда не видел — с воодушевлением неофита, и Ла Мюссе в ответ хохотал так, что чуть не падал с коня.
— В «Жемчужине» все требуют Поликсену, весь свет от нее без ума, непонятно только почему — у нее манда с ведро, голову засунуть можно и покричать — загудит, как колокол на Пасху. Тогда как есть там одна Аминта — ах, что за чудо, что за изящество! У нее есть одна премилая привычка: когда сосет, она эдак щекочет вам яйца, будто струны лютни перебирает, и ощущения невероятные, я вам скажу.
Затем он перешел на светских красавиц, в которых, впрочем, ориентировался не так уверенно, и вскоре ему стало очень неудобно в седле. Он замолчал, принялся ерзать и чертыхаться, наконец надолго отлучился в кусты якобы по большой нужде, но это не особенно помогло.
Поэтому на ночлег остановились довольно рано, в первой попавшейся харчевне, к тому же забитой под самую крышу путниками, направлявшимися на знаменитую каркасонскую ярмарку. Благородным господам досталась комнатушка в мансарде, едва вместившая узкую кровать, пажам же и конюшим пришлось довольствоваться лавками в общем зале и сеновалом.
Ла Мюссе при виде этого великолепия заколебался: может, стоило бы отъехать подальше от большака и поискать что-нибудь поуютнее? Силы им еще пригодятся. Но думал он слишком долго, потому что Бутвиль успел углядеть дородную и аппетитную служанку, перемигнуться с ней и даже, кажется, договориться о более тесном знакомстве. После чего уезжать отсюда отказался наотрез.
Самому Ла Мюссе не так уж и давно было те же семнадцать лет, что и Бутвилю, и он еще отлично помнил свои муки, связанные с женщинами. И не только с ними. Да и не столько. А посему к выходкам Бутвиля он отнесся совершенно спокойно, волнуясь лишь о том, чтобы им поскорее подали ужин.
Наспех проглотив его, Бутвиль предсказуемо заявил о неких неотложных делах и предложил Ла Мюссе ложиться спать, его не дожидаясь, ибо вернется он поздно. Ла Мюссе понадеялся, что это «поздно» растянется до самого утра и он проведет ночь в относительном комфорте, ибо еще под Леридой выяснилось, что храп Бутвиля пугает особенно нервных лошадей.
Тонкий матрас кишел насекомыми, но Ла Мюссе и это пережил бы: за годы службы господину принцу ему доводилось спать и в худших клоповниках, если не на голой земле, завернувшись в плащ, возле тлеющего костра. Теперь он заложил руки за голову, раскинул ноги на всю ширину кровати и уже начал задремывать, когда в каморку, чертыхаясь, вломился Бутвиль.
— Обманула, мерзавка! Взяла пистоль и смылась с ним, пока я чуть ноги не переломал у них на сеновале. Что за подлый народ! Ну, я ей завтра покажу…
— Завтра вы ее не увидите, — меланхолично произнес Ла Мюссе, неохотно подвигаясь к стене. — Смиритесь и ложитесь спать.
— Как же я теперь усну с эдаким-то… — Он что-то пробормотал неразборчиво и опустился на край кровати. — Черт, еще и сапоги должен сам снимать.
Что-то загремело, зазвенело, падая и катясь по полу, доски под ними пронзительно скрипнули, когда Бутвиль попытался устроиться на матрасе.
— Ох, моя злая судьба, — ворочаясь, бубнил он. — Прокляли меня в утробе, не иначе.
Ла Мюссе стоически ждал, когда он затихнет, мысленно устремляясь к далеким берегам, к зеленым садам, полным счастливого юного смеха, — как делал всегда, если окружающая действительность особенно угнетала. Бутвиль наконец перестал копошиться и задышал ровно, и Ла Мюссе уже понадеялся, что его утешает в своих объятиях Морфей, как вдруг ощутил на своей ладони прикосновение осторожных пальцев. Явно не случайное, но такое не по-бутвильски робкое, что это даже показалось забавным. Ла Мюссе руку не отдернул: ему стало любопытно, не говоря уже о том, что смешно.
Пальцы нежно прошлись по холмам и долинам его ладони, погладили запястье, а потом вдруг цепко сомкнулись на нем. И повлекли его руку куда-то в сторону, а именно — на твердый, как камень, член Бутвиля, казалось, грозивший прорвать штаны.
— Что вы себе позволяете? — произнес Ла Мюссе со строгостью, сильно противоречившей тому, что он и не пытался освободиться.
Бутвиль фыркнул, как лошадь, снова завозился, якобы устраиваясь поудобнее, но на самом деле невзначай подбираясь поближе к нему, что было несложно на их узком ложе.
— Ох, ну бросьте, что вам стоит, — глухо прозвучало над самым ухом. — Я вам тоже… — Его другая рука потянулась к паху Ла Мюссе, но была оттуда довольно жестко отброшена.
— Спасибо, обойдусь как-нибудь.
— А я нет, — заныл Бутвиль. — Вам что, меня совсем не жалко? После того, как со мной гадко обошлись, вы не должны быть таким жестоким, это не по-товарищески.
— Вы сами понимаете, что говорите? — беззлобно удивился Ла Мюссе. — Это значит «та грязная баба мне не дала, но на худой конец и вы сгодитесь».
— Ну, конец у вас вовсе не худой, — без тени смущения произнес Бутвиль, все-таки дорвавшись до его паха. — У меня, кстати, тоже. Вот, посмотрите, как вам?
— Тут темно, ничего не видно, — произнес Ла Мюссе с легким придыханием, которое только и выдавало, что прикосновения Бутвиля ему отнюдь не отвратительны.
— А вы потрогайте, попробуйте… Можно даже на вкус.
— И не мечтайте. Яйца щекотать я вам тоже не буду.
— А вот я могу, я не такой чопорный… Ах! Как же это приятно. Вам будет так же хорошо, если расстегнете кюлоты. Сейчас, я сам… Ого-го! Я рассчитывал на меньшее. О, как же мне нравится, когда вы делаете так…
— Боюсь, придется чем-то вам заткнуть рот, — вздохнул Ла Мюссе. — Я совершенно не могу сосредоточиться, когда вы без умолку трещите.
— А я боюсь, что это пустые угрозы с вашей стороны. Кузен мне говорил…
— Что он вам говорил? — Ла Мюссе буквально подбросило на постели. От его напускного безразличия не осталось и следа.
— Ничего, ничего. — Бутвиль гладил его член, словно пытаясь успокоить. — Он только сказал, что некоторые люди ограничивают себя в некоторых удовольствиях из странных соображений, и я отчего-то подумал, что речь шла о вас.
— Что за чушь! Это у вас странные фантазии. Я? Вовсе нет. — Он с трудом подбирал слова, что с ним случалось крайне редко, а потом решительно произнес: — Знаете что? Идите сюда.
Голова Бутвиля с готовностью нырнула вниз еще до того, как Ла Мюссе успел ухватить его за пышные вьющиеся пряди, и вскоре тот уже откинулся назад, вперив невидящий взор в потолок и ловя воздух ртом. Тело его не меньше истосковалось по ласке, хоть он не кричал об этом на всех перекрестках, и ловкий язычок Бутвиля и его прекрасное чувство ритма быстро возносили Ла Мюссе к вершинам блаженства.
И когда до них оставалось совсем немного, Бутвиль вдруг оторвался от него и, сыто облизываясь, сказал:
— А теперь вы. Это будет по-честному.
Ла Мюссе уже не мог рассуждать, а тем более спорить, и как только его губы сомкнулись вокруг толстой и плотной головки, окружающий мир окончательно перестал существовать. Он насаживался на член Бутвиля все глубже, щекотал языком его уздечку, трогал и его пушистые аккуратные яйца, похожие на маленькие персики, а сам чувствовал, как по всему телу разбегаются колючие искры, задевая каждый его нерв. Приглушенные стенания Бутвиля, поминавшего бога, черта и всех святых, вместо того чтобы раздражать, возбуждали еще сильнее, и Ла Мюссе, не выдержав, схватился за свой член. Слишком рано — он кончил раньше Бутвиля и на несколько секунд обмяк, что позволило тому просто прижать его голову к матрасу и довольно жестко оттрахать в рот. У Ла Мюссе даже зуб после этого зашатался, что, впрочем, обнаружилось лишь утром, а сейчас он мог только лежать и с блаженством чувствовать, как теплая соленая струйка вытекает у него изо рта. Кузены были во многом похожи…
На дальнейшем пути в Париж в тавернах уже не было такого ажиотажа, и им удавалось снять отдельные комнаты, чтобы разместиться там каждому со своими слугами и пажами. Бутвиль заметно притих и обделывал дела с трактирщицами с меньшим шумом, чем бы они не заканчивались. Так что у Ла Мюссе появилось время подумать, как же вышло то, что у них вышло. Ведь если бы в начале их пути из Каталонии кто-то сказал ему, что всего через несколько часов он отсосет Бутвилю, он бы расхохотался этому человеку в лицо.

2.
Ноябрь 1647 года. Бургундия, Дижон

После неудач в Каталонии, в которых Конде винил Мазарини, он удалился в свои бургундские поместья, как Ахилл в шатер, а за ним последовали самые преданные, в том числе, конечно, Бутвиль и Ла Мюссе, самоотверженно пожертвовав ради этого всеми парижскими увеселениями зимнего сезона.
Впрочем, в поместьях 25-летний полководец долго не выдержал и переместился в Дижон, столицу провинции, где имелась какая-никакая светская жизнь, особенно оживившаяся при появлении здесь принца со всей блестящей свитой. Бал в честь него в городской ратуше, пышный обед у градоправителя, у самых видных местных дворян… За ними, естественно, последовали ответные торжества в резиденции Конде — герцогском дворце, а пока позволяла погода — и в недавно заложенном парке, с фейерверками, спектаклями и всем, что удалось найти на скорую руку.
Погода, правда, вскоре самым мерзким образом испортилась, так что сегодня Конде давал ужин с танцами под крышей, для небольшой и отборной компании из всего-то сотни приглашенных. В несколько необжитом дворце стояла пыль столбом, распорядители носились как угорелые, а дамы Дижона с утра просто разнесли все галантерейные лавки.
Во дворце и полагалось находиться Ла Мюссе, вносить посильный вклад во всеобщее безумие, а не стоять тут за дощатым забором, поглядывая на площадь перед ратушей сквозь щели в нем. Он ежился, когда с навеса на него стекали струйки собравшейся там холодной воды, но не двигался с места.
Бутвиль весьма удивился, когда заметил его, шагая по переулку. С середины мостовой ему была видна почти вся площадь, но он не различал на ней ничего особенного, кроме обычной публики, которую можно было тут встретить в любой день.
Но Ла Мюссе явно окутывала атмосфера тайны. Непроизвольно смягчив поступь, Бутвиль подошел к нему сзади, а получилось так, что подкрался. И Ла Мюссе вздрогнул всем телом, когда на плечо ему опустилась рука.
— О господи! — вскричал он. — А если бы я вам кинжал в живот всадил?
— Не всадили же, — отмахнулся Бутвиль. — Ну ладно, извините. Что случилось-то? Почему вы не с принцем?
— Я не могу пройти! — громким трагическим шепотом произнес Ла Мюссе и вновь приник щели. — Там госпожа губернаторша!
— Ах вот оно что, — с сочувствием и пониманием произнес Бутвиль.
— Я был возле рынка, когда ее встретил, — принялся объяснять Ла Мюссе, — но успел вовремя свернуть с дороги и отправился в обход через крепостной вал. И что же вы думаете? Близ Отеля Шабо опять натыкаюсь на нее. Тогда я сделал еще крюк, и надо же — она как из-под земли выросла. Дьявол, а не женщина, куда мне деваться от нее? Я решил больше не метаться, а ждать, когда она уйдет, но ей, похоже, встретилась госпожа де Шательро, а значит, они могут стоять и болтать тут до утра…
— До утра не будут, — успокоил его Бутвиль. — Они ведь тоже приглашены к господину принцу. Но она и правда ведьма, вот угораздило же вас.
Дамы Дижона не давали прохода всем петиметрам Конде без исключения, и многие оказались не так стойки, как Ла Мюссе, но тут был особый случай. Во-первых, жена губернатора Дижона привыкла в отсутствие принца править всей провинцией вместо мужа, а всякую куртуазность считала пустой столичной модой. Если она командовала кавалеру отправляться в ее постель, тому лучше было подчиниться, иначе последствия были непредсказуемы и уж точно неприятны. Во-вторых, она была совершенно не во вкусе Ла Мюссе, предпочитавшего утонченных красавиц и разговоры о поэзии, а не решительных особ с манерами пехотного полковника и таким же кругозором. Не то чтобы губернаторша была совсем глупа, наоборот, Бургундия под ее крылом прямо-таки процветала, но это был не тот ум, который Ла Мюссе предпочитал видеть у дам.
В-третьих же, ее пожилой супруг был старинным другом предыдущего принца Конде, и огорчать его значило бы в некотором роде оскорблять память покойного. Неизвестно, остановило бы это соображение Ла Мюссе, если бы дама ему хоть чуточку нравилась, но сейчас останавливало еще как. А единственный способ не ввязываться в интрижку с ней заключался в том, чтобы не попадаться ей на глаза иначе как в присутствии ста свидетелей.
— Вот что, — сказал Бутвиль после недолгого раздумья. — Я пойду к ней и заговорю ей зубы, а вы тем временем прошмыгнете через площадь.
— О, вы меня очень выручите, — с неподдельным чувством произнес Ла Мюссе. — А то я словно попал в заколдованный круг фей.
И Бутвиль зашагал вперед своей бодрой пританцовывающей походкой, с таким лицом, что становилось ясно: он справится и с феями, и с драконом, если придется. Госпожа губернаторша встретила его благосклонно, а мадам де Шательро — с материнской нежностью, особенно после того, как Бутвиль витиевато расхвалил ленты на ее чепце.
— Мы как раз говорили о сегодняшнем приеме у господина принца, — отчиталась ему губернаторша. — Что не удивительно: все в городе только о нем говорят. Вообразите, мне пришлось самой идти к портнихе, чтобы подогнать и забрать платье для этого вечера, потому что она сбивается с ног и не смогла бы прийти на дом даже к самой королеве. Дамы словно обезумели, за последние пять локтей фламандских кружев у Сорелли случилась драка, и отнюдь не между служанками. Все так и горят желанием поразить господина принца и его кавалеров напоследок, ведь ходят слухи, что вы нас скоро покинете.
— Увы, это так, но сердце свое я оставлю в Дижоне, — сказал Бутвиль и многозначительно посмотрел на нее. — Однако ж некоторым совершенно незачем стараться кого-то поразить, потому что они и так являют собой полное совершенство, подобное которому не встретишь и в Париже, где, знаете ли, дамы в наше время совсем не те, ох, не те.
Так он продолжал разглагольствовать, пожирая губернаторшу своими темными и блестящими, как терн под дождем, глазами, отчего та совсем растаяла и не замечала ничего вокруг. Ла Мюссе уже почти решился на марш-бросок через площадь, как вдруг ливень припустил с особенной силой, и госпожа губернаторша засуетилась, оглядываясь по сторонам в поисках укрытия.
— Ах, зачем я отправила носилки со служанкой домой, почему не взглянула на небо! — восклицала она, кружась на месте и кутаясь в галантно наброшенный Бутвилем плащ. Мадам де Шательро была предоставлена собственной судьбе, но неплохо спасалась под квадратным зонтиком, который раскрыл над ней лакей. — Вон навес, спрячемся покамест там.
И она устремилась прямиком к укрытию Ла Мюссе. Но не тут-то было: Бутвиль схватил ее под руку и притормозил, для чего ему пришлось чуть ли не повиснуть на ней всем телом.
— Погодите! — встревоженно крикнул он. — Пока я шел сюда, заметил за этим забором какого-то подозрительного типа. Еще хотел спросить, кто он такой, но завидел вас, и всякие иные мысли меня покинули. Однако ж он может быть опасен. Стойте здесь, я проверю, там ли он.
И Бутвиль припустил к дощатому забору, а Ла Мюссе только его и ждал, чтобы вместе с ним сломя голову броситься бежать по переулку. Перед тем, как завернуть за угол дома, Бутвиль оглянулся и увидел, что губернаторша машет ему рукой и что-то кричит, но только прибавил ходу.
Так они и мчались дальше под проливным дождем, хохоча и толкая друг друга в бока, забыв уже и о даме, и о празднике господина принца, и даже, возможно, о нем самом. Они были молоды, овеяны славой, жизнь в них кипела, мир им улыбался, и этот промозглый дождь лишь заставлял их смеяться во все горло.
Улочка вела на другую людную площадь, уже видневшуюся впереди, и вдруг, повинуясь какому-то порыву, Ла Мюссе схватил Бутвиля за руку и дернул его в сторону темной и длинной подворотни. Он сделал это так резко, что когда влетел в подворотню и развернулся спиной к стене, Бутвиль с размаху врезался ему в грудь, а сам Ла Мюссе стукнулся о стену затылком. Так они и застыли, стоя вплотную друг к другу, и улыбки таяли на их губах, а руки медленно поднимались вверх, пока не столкнулись на пути.
Глаза у Бутвиля пылали ярче, чем у его бесспорной красавицы сестры, Ла Мюссе не мог оторваться от них, словно завороженный, а затем схватил его за затылок и попытался склонить его голову ближе к своим губам.
Но встретил такое сопротивление, что голова Бутивля даже не качнулась. Ла Мюссе продолжал смотреть на него, теперь с тревогой нахмурившись, затем снова надавил, еще сильнее — безрезультатно. Лицо у Бутвиля оставалось строгим и упрямым, хотя в глазах что-то вспыхивало и гасло. Ла Мюссе вскинул подбородок, раздувая ноздри, словно говоря: «Ах вы так?..», пошевелился, чтобы отступить, отпустить его — и тут Бутвиль заулыбался снова, лукаво и насмешливо. Ла Мюссе тоже улыбнулся, с облегчением и несерьезным упреком, а в следующий миг Бутвиль сам набросился на него с поцелуем.
Отчего-то было так горячо, что они мгновенно воспламенились оба, тяжело дыша, и непонятно зачем Ла Мюссе накинул на него полы своего плаща, как крылья, все крепче прижимая к себе. Жидкий огонь тек по его венам, они все целовались и целовались, пока Бутвиль не оторвался от него с совершенно пьяным взглядом и не сказал:
— Я больше не могу, идемте ко мне.
Ла Мюссе, однако, наоборот, чуть протрезвел, хотя и продолжал стискивать Бутвиля в объятиях, поглаживая его везде, где мог достать.
— Это не лучшая идея, — сказал он. — Тем более сегодня…
— Тем более сегодня я отослал всех слуг помочь господину принцу, у меня никого. О, идемте же Ла Мюссе! Я сейчас с ума сойду, так вас хочу.
— Что за блажь? — с нежной печалью спросил Ла Мюссе, беря его лицо в ладони. — Что за прихоть, своенравное вы дитя?
— Вовсе не блажь, и я не дитя. — Бутвиль толкнул его обратно к стене, так что тот распластался на ней с подкосившимися ногами. — Я готов вас прямо здесь… О боже, ну почему вы меня всегда так мучаете?
— Когда я успел вас замучить? — смеясь, сказал Ла Мюссе, закидывая голову и подставляя шею его жадным поцелуям. — Вы мне двух слов не сказали по приезде из Парижа.
— Я страдал молча. Вы так красивы, сами знаете, вы здесь красивее всех. Как можно вас не хотеть? О Франсуа… — Пальцы Бутвиля тем временем вцепились в завязки кюлотов Ла Мюссе, и те уже опасно затрещали, заставив того встрепенуться.
— Ну хорошо, идемте к вам, — сказал он, выпрямляясь. — А то вы и правда изнасилуете меня посреди Дижона.
Шли они торопливо и в молчании, с самыми сосредоточенными лицами. И уже у ступенек заднего подъезда дворца Бутвиль вдруг замедлил шаг и спросил:
— А насчет губернаторши… Она и вправду вам не нужна?
— Совершенно.
— То есть вы не обидитесь, если я…
— Бутвиль, вы неисправимы, — вздохнул Ла Мюссе, продолжая путь. — Делайте с ней, что хотите. Впрочем, со мной тоже.
На бал они явились с сильным запозданием, зато весьма довольные собой и всем белым светом.

4.
Ноябрь 1648 года. Шампань, город Труа

— Уже вторую неделю не встают, есть совсем перестали, — жаловался Бутвилю старый слуга, ведя его по темному коридору зажиточного купеческого дома. — С утра еще чашку бульона отведают, а потом разве что на яичко-другое их уговоришь. Сперва-то и впрямь была лихорадка, небольшая, но она давно прошла, лекарь приходил, сказал, они совсем здоровы, телесно то есть, а душевно… Душевно он вылечить не может. Ох, что за напасть такая…
— А почему же ты, болван, никому не сообщил? — процедил Бутвиль без всякой жалости к нему. — Писать не умеешь, так попросил бы кого.
— Его милость не велели же, — вытаращился на него слуга.
— А если его милость решит с крыши прыгнуть, ты ему лестницу подашь? — Бутвиль брезгливо отстранил его, когда они уже добрались до нужной двери. — Ступай и не появляйся тут, пока тебя не позовут.
Хотя на улице ярко сияло зимнее солнце, в этой комнате царил душный полумрак. Пыльные плюшевые шторы наглухо закрывали окна, свет просачивался только сверху, из-за карниза. Добротная приземистая мебель из темного дерева лишь усиливала сумрак. На кровати под балдахином виднелось единственное белое пятно.
Бутвиль зашагал прямо к нему.
— А, Ла Мюссе, вы как в нору забрались. Дошел слух, что вы тут в запое, я и примчался со всех ног, чтобы к нему присоединиться, но где, спрашивается, запой?
Действительно, в этой комнате спиртным и не пахло. Пахло тут животной тоской и несвежим телом, которое так и лежало не шевелясь.
С месяц назад Ла Мюссе ускакал в Берри с поручением принца, с которым отлично справился, но на обратном пути написал, что свалился с лихорадкой и на какое-то время останется в Труа у друзей семьи. Никто особенно не встревожился, но случилось так, что Нуармутье проезжал мимо уже по собственной надобности и решил проведать больного. То, что он увидел, ему совершенно не понравилось, и по возвращении в Париж он дал знать об этом в Отель Конде.
Так Бутвиль оказался тут, не имея понятия, что делать. Он замечал, что после плена Ла Мюссе стал сам не свой, хотя и пробыл там недолго, потому что господин принц не слезал с императора Леопольда, пока не заполучил его назад. У Ла Мюссе и раньше случались приступы какой-то особенно злостной печали, а теперь он стал к тому же еще и тревожным, суеверным, предчувствовал всякие беды и места себе не находил. Принц только поглядывал на него своим орлиным взором, но ничего не говорил. Вот и отправляя Бутвиля в путь, никаких инструкций не дал. Разве что, оставшись с ним наедине, поведал нечто странное и совсем на него не похожее: «Когда я был болен так, что чуть не лишился жизни или рассудка, Ла Мюссе ко мне не пускали, но однажды ночью он вошел в окно моей спальни, взобравшись по плющу. Он лег рядом, обнял меня и сказал, что заберет мою болезнь себе. Потом уже он смеялся и говорил, что ни в какие окна не лазал, что мне привиделось это в бреду. Наверное, бред, но я частенько боюсь, что это и правда случится. Что он заберет мою смерть себе».
— Чем же вы, в таком случае, занимаетесь? — продолжал Бутвиль спрашивать пустоту, расхаживая по комнате и хватая все, что попадалось под руку. — О, стихи? Ну конечно, вы тут поэзией балуетесь.
На бюро действительно лежало несколько исчерканных листков, но их давно никто не трогал — они успели покрыться пылью, а содержимое чернильницы почти высохло. Бутвиль это выяснил, когда обмакнул в нее перо, чтобы поправить несколько строк.
— Когда последний луч надежды погаснет в пасмурной дали, познать морскую гладь безбрежну твой утлый челн… — На этом строчка обрывалась. — Твой утлый челн! Вы попытайтесь-ка это выговорить. Конечно, как тут допишешь стих? Утлый челн. Отвратительно. Давайте-ка заменим на… — Он сделал вид, что задумался. — Толстый хрен? По-моему, годится, но зачем толстому члену познавать безбрежну гладь? Лучше старую блядь, Поликсену например, а уж безбрежности в некоторых местах ей не занимать. — Говоря это, он косился на кровать, но под балдахином не было видно никакого движения.
«Да жив ли он?» — подумал Бутвиль и в нетерпении отбросил листки. Подбежав к кровати, он запрыгнул на нее и осторожно заглянул лежащему к нему спиной больному за плечо.
Рубашка на нем была такая же серая, как в тот день в Каталонии, когда они впервые познакомились по-настоящему, и волосы так же слиплись от пота и грязи, и лицо отливало мертвенной бледностью, а опущенные длинные ресницы бросали длинную тень. Но грудная клетка чуть заметно вздымалась и опадала, так что Бутвиль продолжил:
— Как же вас запустил этот мошенник. От вас воняет, Ла Мюссе.
Не то чтобы старый слуга отличался леностью — свежая белоснежная сорочка висела на стуле чуть поодаль, но видимо, Ла Мюссе ее игнорировал, как и все остальное.
— Так что первым делом мы вас переоденем. Я вам даже послужу, как господину принцу, а как я ему только не служу! — Он тронул Ла Мюссе за плечо, чтобы перевернуть, но тот внезапно повернулся сам и уставился на него мутным взором.
— Я так и знал, что он вас пришлет, — произнес он хрипло.
— Никто меня не присылал, я же сказал, что…
— Не врите, Бутвиль, почему вы все время врете? Это отвратительно, это, а не утлый челн.
Голос его был таким слабым, а глаза такими больными, что у Бутвиля пропала всякая охота паясничать. Он всплеснул руками, не в силах видеть Ла Мюссе в подобном состоянии.
— Ох, вы так меня огорчаете, вы нас всех огорчаете… Да снимайте же эту тряпку скорее, ее теперь только слугам отдать.
Он заставил Ла Мюссе сесть, стянул с него рубашку, надел другую, а тот не сопротивлялся, но и не помогал, безвольный, как кукла. Голова его поникла, он словно впал в дремоту, не желая ничего воспринимать. Бутвилю пришлось уложить его обратно, и потом, поскольку ничего другого не приходило в голову, а слова Конде до сих пор в ней звучали, он лег рядом и обнял Ла Мюссе.
— Ну допустим, прислал. Я сейчас только и делаю, что улаживаю то и это, пальцем дырки в плотине затыкаю. Все в ссоре, все в раздоре, всех надо мирить. Бюсси с Гито, принца с Месье, королеву с парламентом… В последнем случае, к счастью, обходятся без меня. Давайте я не буду к ним возвращаться, пусть они хоть глотки друг другу перегрызут, останемся тут и будем вместе плакать… Ой, что это вы? Вы и правда плачете? Что же я такого сказал? Ла Мюссе!
Бутвиль склонился над ним, глядя на то, как по его вискам стекают блестящие тонкие струйки, и сострадание так сжало его еще не очерствевшее сердце, что он едва не разрыдался сам. Мир словно взбесился, сошел с ума, и Ла Мюссе вместе с ним, потому что чувствовал его слишком тонко, и что Бутвиль мог с этим поделать? Он умел только пить, воевать и похабничать. Ни одна проповедь не заставляла его столь страстно желать стать лучше, чем эти слезы Ла Мюссе.
И он принялся собирать их губами с холодного, липкого лица Ла Мюссе, гладя его по волосам, целуя в сомкнутые губы, отчего тот тяжко вздыхал. Однако ему все-таки чуть полегчало. Взор его прояснился, он приподнялся на локте.
— А я думал, вы совсем забыли, каково это — меня целовать.
— Ничуть я не забыл, кто такое забудет? И мой утлый челн вас тоже помнит очень хорошо. Правда, он помнит совсем не безбрежность, а наоборот, приятную тесноту… И знаете, он совершенно не против оказаться в ней снова.
Бутвиль молол, что в голову придет, но губы Ла Мюссе тронула слабая улыбка.
— Вы неисправимы. Боюсь, сейчас я не способен ни на что.
— Да кто говорит о сейчас? — Бутвиль вновь обхватил его обеими руками. — Простите, я сам не знаю, что несу. Но я люблю вас, мы все вас любим, вы лучший из нас. Не оставляйте нас, пожалуйста.
И снова его глаза пылали так ярко, и снова он, как избалованное дитя, скорее не просил, а требовал того, чего ему хотелось, но так совпало, что именно это и желал услышать Ла Мюссе. Господин принц считал, что слова не значат ничего, а значат лишь поступки, но Ла Мюссе всегда не хватало именно слов.
Из глаз его снова полились слезы, но теперь он поспешно смахивал их рукавом. С другой щеки их стирал Бутвиль, прижимаясь к нему все крепче, и без конца спрашивал:
— Вы вернетесь со мной в Париж? Вы останетесь с нами? Вы не сердитесь на меня?
Ла Мюссе кивал, скорее машинально, а Бутвиль повторял:
— Вы поедете со мной? Вам лучше? Есть же и от меня какой-то толк? А мой утлый челн вас точно не интересует? Вот ни капельки? Даже самую малость? Ну хоть чуть-чуть? А если я неглубоко…
— Бутвиль! — вскричал Ла Мюссе уже совсем прежним голосом. — Вы меня сюда трахать приехали? Отчаялись совсем? — И добавил уже мягче: — Сами же говорите, что от меня разит.
— О, я хочу вас таким, любым, да я и сам с дороги, — воодушевился Бутвиль и деловито засуетился. — Ну-ка переворачивайтесь. На тарелке, кажется, было оливковое масло…
— Вы что, серьезно? — изумился Ла Мюссе.
— А почему нет? — пожал тот плечами. — Ложитесь на живот. Хуже вам не станет, обещаю.
Ла Мюссе закатил глаза, но все же лег на живот, а Бутвиль поскорее, пока он не передумал, сдернул с него панталоны.
— Ах, ваша попка! Самая белая, самая круглая, самая славная! — И он слегка шлепнул по обнаженной ягодице, которая и правда совсем не потеряла в своей красоте.
— Я смотрю, вы и в знатоки задниц тоже рветесь, вагин вам недостаточно, — проворчал Ла Мюссе.
— Хотел бы я познать безбрежность, но смертному это недоступно, — ответил Бутвиль, окуная пальцы в масло и проходясь ими по своему члену, пребывающему в полной готовности.
— Так становитесь бессмертным.
— Непременно постараюсь, но сейчас приложу все усилия войти в вас так нежно, как только способен мой толстый хрен. Примерно так…
— Ох! — выдохнул Ла Мюссе. — Ох-ох!
— Кажется, получилось, — промурлыкал Бутвиль. — Я немного подожду. Вы мне сейчас кажетесь таким хрупким, отчего вас хочется еще больше. Можно, кажется, и поддать… Вам нравится? Мне — ужасно. Как же я по вам соскучился! М-м-м… Вы позволите продвинуться чуть глубже?
— Я позволю вам все, если вы замолчите. Что у вас за манера болтать во время… Оооох… — И какое-то время из уст Ла Мюссе не вырывалось ничего членораздельного.
В Париже они оказались через три дня.

5.
Август 1650 года. Граница с Лотарингией, город Стене

Двор крепости был полон мужчин, со шпагами и без, которые таскали бочонки с порохом и тяжелые ящики с амуницией, разгружая подводы, пересчитывали их, проверяли содержимое. Ящиков и бочонков было внушительное количество, они громоздились лабиринтом в тесном дворе, так что всадник на маленькой испанской лошадке едва проделал себе путь среди них к самому подножию лестницы, ведущей в главную башню.
Отпихнув подскочившую к нему собаку, он бросил поводья пажу и решительно устремился вверх по лестнице, но на середине ее на миг запнулся, потому что на верхней площадке показалась фигура, больше напоминавшее привидение.
В камзоле, наброшенном поверх белоснежной сорочки, с растрепанными светлыми волосами и с лицом почти таким же белым, как ткань. Тем не менее все собравшиеся во дворе ненадолго оставили свою работу, чтобы поклониться этому явлению или отдать ему честь.
Белая фигура вся сотрясалась от кашля.
— Бутвиль, я вас ждал, — сказал он, когда сумел восстановить дыхание. На лбу его блестела испарина.
— Вижу, — сухо произнес Бутвиль. — Но у вас, кажется, жар.
— Ерунда, — качнул головой Ла Мюссе. — Подхватил где-то перемежающуюся, и сейчас у меня приступ. Но обязанности губернатора мне это не мешает исполнять, и господин принц должен узнать об этом.
— Принц узнает обо всем, — хищно улыбнулся Бутвиль. — Император Леопольд дает войска, они уже перешли границу.
— Я это понял. — Ла Мюссе кивнул на разгружаемый обоз. — Но все равно очень благодарен вам и рад, что впервые услышал об этом от вас.
— Но вы, кажется, не очень-то и счастливы? — поднял бровь Бутвиль.
— Почему же? — пожал плечами Ла Мюссе. — Прекрасная новость, каких мало в эти дни. Вот только… Париж они не возьмут, и как долго… — Его снова одолел кашель, а когда он пришел в себя, Бутвиль положил руку ему на плечо.
— Париж они не возьмут, но я возьму Венсенн. Слышите, Ла Мюссе? — Он встряхнул его и только сейчас заметил на рубашке россыпь красных пятнышек, отнюдь не от ягодного сока. — Слышите? Я привезу его сюда, к вам. Все, что вам нужно, — это только дождаться. Вы обещаете мне?
Ла Мюссе поднял голову и вгляделся в его лицо. Оно стало жестче, от крыльев носа пролегли длинные хищные складки, еще и подчеркнутые дорожной пылью. Это больше не был «ребенок-Монморанси», капризное и упрямое дитя, желавшее заполучить любую попавшую в его поле зрения игрушку. Это был человек, остановить которого может немногое в подлунном мире.
— Обещаю, — сказал Ла Мюссе*.

________________________________
* В замке Венсенн близ Парижа тогда содержался арестованный Мазарини принц Конде. Бутвиль Венсенн не взял, а Ла Мюссе умер в Стене в ноябре 1650 года, не дождавшись освобождения принца, которое произошло 13 февраля 1651 года.